Главная » 2012 » Октябрь » 8 » Архимандрит АНДРОНИК (Елпидинский), ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ В ИНДИИ
22:24
Архимандрит АНДРОНИК (Елпидинский), ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ В ИНДИИ
IV. МОЯ ЖИЗНЬ И РАБОТА В ИНДИИ - часть 2
Отец Лазарь Мур Впервые вопрос о моей поездке в Индию поднялся в связи с перепиской о. Сергия Булгакова с английской миссией "Криста Сева Санг" в Пуне, на юг от Бомбея. Приезд лекторов и проповедников из этой миссии в Траванкор продолжался и при мне. Однажды, во время поездки по Траванкору, я встретился с молодым священником этой миссии Эдгардом Мур, но не придал этой встрече особенного значения. В августе 1934 года, он пришел ко мне на "Мадура Маля" с просьбой позволить ему у меня поселиться, чтобы изучать православие. Я дал свое согласие, предупредив его об убожестве обстановки и моих очень скромных финансах. Но как раз убожество обстановки, примитивность и монашеское житие были лучшим рассказом о православии. Я построил ему хижину уже третью по счету в моем скиту, тоже из кокосовых листьев, но побольше, и стоимостью не в 25 центов, а может быть в один или два доллара. У меня был хороший опыт жить во всякой обстановке, ему же иногда приходилось довольно трудно. Так бывало, оставшись один, он плохо сварит себе пищу и потом жалуется на желудочное недомогание. Однажды, возвратившись домой в дождь, я был встречен его жалобой на невозможность развести огонь. Запасов дров мы не делали, потому что такие запасы были местом змей и всяких других вредителей. Выход из положения - при надобности рубить пни, внутри которых дерево не было промочено. В свободное время от службы и работы, обычно после обеда или вечером, я рассказывал о. Муру о нашей вере. Иногда вместе с ним, иногда порознь, мы путешествовали, проповедуя среди сирийских христиан. Через 9 месяцев, в мае 1935 года, о. Мур уехал в Сербию. Чистокровный англичанин, сын банковского служащего где-то около Лондона, имевший несколько братьев, он окончил сельскохозяйственный и Кентерберийский богословский колледжи. В Сербии он обратился к Заграничному Синоду, который распорядился перепосвятить его и постричь в монашество с именем Лазаря. Несколько раньше, две родовитые и образованные англичанки приняли православие и постриглись в монашество с именами Марфа и Мария. Они возобновили л расширили сирийскую женскую школу около Иерусалима в Вифании и их дело процветало. Им в сотрудники и был назначен о. Лазарь и, таким образом, была создана копия евангельского семейства времен Христа. Там он провел много лет, сообщая в письмах о своей загруженности школьной работой. В 1951 году мы встретились с ним уже около Нью-Йорка, у митрополита Анастасия в Магопаке. А в 1954 или 55 году он еще раз поехал в Индию, кажется, с двумя русскими сотрудницами, но, насколько знаю, его главная квартира не в Траванкоре, а на "Голубых Горах" миль 300 на северо-восток от Траванкора. В то время вместе с о. Муром мы старались действовать для сближения церквей. Какое-то влияние на это дело нами было оказано, но помощи мы ни от кого не имели, а из наших церковных управлений мы получали только выражение сочувствия...
Война с обезьянами Во время пребывания у меня о. Мура и после его отъезда я очищал землю от пней, камней, увеличивал посадки, сажал плодовые деревья. Но моими большими врагами были обезьяны. Несколько раз они портили мои насаждения. Часто я находил только что вышедшие из земли деревца съеденными или выдернутыми. Вскоре после отъезда о. Мура у меня поселился мальчуган Самуил из соседей - сирийских христиан, а в 1936 году приехал из Иерусалима схимонах Константин Гештовт. У нас были две собаки, которых нам подарил брат о. Фомы, Георгий. У самца оставалось прежнее имя - Рангун, а его сестру-самку, я назвал Лайкой. Когда я однажды на Благовещение вернулся домой, мои сожители встретили меня рассказом о войне наших собак с обезьянами. Они мне показали большую обезьяну-самца убитого собаками; две другие, сильно пораненные обезьяны ушли. Рангун тоже был ранен. У него был отодран порядочный кусок кожи на голове, на боку была рана в два дюйма, но он сам мог зализывать свои раны и поправился. С Лайкой дело обстояло хуже: начиная с нижнего века и до самой пасти у нее болтался, как тряпка, содранный кусок кожи. Так как собаки пострадали при исполнении своих обязанностей, говорил я, то о них нужно и побеспокоиться. Пробовал промыть и закрыть раны, но собаки не давались, и лечение пришлось предоставить только природе. Рангун раньше, Лайка немного позже, но поправились. После этого случая Лайка боялась подходить к обезьянам; Рангун же наоборот, настигнув обезьяну, решительно бросался на нее. Сначала он хватал обезьяну за что попало, а затем быстро за горло, и она падала мертвой. Убил Рангун обезьян не мало, но ранен больше никогда не был. Как-то раз Самуил привел ко мне соседа Патроса (Петра) из отверженных, обращенного англиканской миссией в христианство. Он напрактиковался с Рангуном убивать обезьян на нашей горе, и одно время это было источником его неплохого существования. В лесу, где обезьяны могут прыгать с дерева на дерево, без ружья человек и собака ничего с ними сделать не могут. По рассказам Самуила, Патрос с Рангуном загоняли обезьян на одинокое дерево и, подойдя ближе, сгоняли их на землю. По земле обезьяна не может быстро бегать, и Рангун догонял одну из них и убивал. Часть обезьяньего мяса Патрос кушал сам, другую - отдавал Рангуну, а шкуру продавал и на выручку покупал рис и вино и был сыт и весел. Так он охотился с месяц, пока обезьяны не ушли с горы. Говорят, что пока убивают обычных обезьян, стая остается на месте, если же убит вожак, вся стая уходит на другое место. Так, очевидно, случилось и на нашей горе. Это было большим благодеянием для всей горы, за которое соседи были мне благодарны. С этого времени я сам мог нормально обрабатывать землю и у меня было достаточно собственных овощей и фруктов. В Индии обезьян можно видеть повсюду: в лесу, на проселочных дорогах, на железнодорожных станциях, даже в больших городах. Оставленные съестные продукты могут быть ими унесены. Веря в переселение душ, индусы стараются не убивать обезьян и змей, вообще ничего живого. Если обезьяны начинают сильно вредить, их ловят, ставя кувшин с узким горлышком наполненный рисом. Захватив в кувшине рис, обезьяна не может вынуть кулак через узкое горлышко, но лапу не разжимает, позволяя себя поймать. Пойманных таким способом обезьян отвозят на поезде или автомобиле далеко в лес и там выпускают на волю. Рассказывали про случаи, когда европейцы стреляли в обезьян. Вскоре после этого обезьяны целой стаей нападали на дом обидчика и все, что могли, ломали и рвали. Как-то раз я приехал по делам в государственный сад около Бангалора перед полуднем. Служащие ушли на обед, и я должен был ждать. Купив бананы, я сел на скамейку и стал их есть. Подошли обезьяны и одна из них бросилась на меня, желая отнять бананы. По инстинкту самозащиты я быстро сбросил с себя обезьяну, решив, что этого не следует ей позволить. Проходивший мимо индус камнями и палками отогнал обезьян, и я спокойно окончил свой завтрак.
Мое хозяйство и постройки Услугами арендатора земли о. Фомы, Матэна, кормившего меня, я пользовался немного больше месяца. Скоро я начал самостоятельную жизнь. Не часто, но все же иногда вызывали меня русские на требы в Калькутту, Бомбей, Бангалор. По дороге я заезжал к русским в португальскую колонию Гоа и еще куда-нибудь и, таким образом, знакомился с русскими в Индии. По документу из Парижской Митрополии, я был священником, назначенным на всю Индию для всех русских. Я рассказывал им о своей работе с Сирийской Церковью на юге Индии, о получении от сирийских христиан земли на горе и о своем строительстве и хозяйстве. Немного, но кое-что, они мне давали во время моих поездок. Иногда я писал им из Траванкора о своих материальных нуждах, и они посылали мне свои жертвы по почте. Имея свои посадки, при очень скромных потребностях, я нуждался, главным образом, в покупке дерева, найме пильщиков, каменщиков и тому подобном. Вообще же вершина горы - неудобное место для хозяйства. Проезжей дороги нет; особенно трудно носить на вершину строительный материал: доски, песок, цемент и черепицу. Все это индусы носят на головах и за работу берут недорого, но это все же затруднительно. Плодородная земля на вершине была достаточно глубокой, но прежде, чем ее обрабатывать, обязательно нужно было делать террасы. Это - большая и нелегкая работа, без нее же при сильных дождях, разрыхленная земля, со склонов быстро смывается под гору. Строя террасы, местами я добавлял на них землю, углубляя места посадок, благодаря чему получал хорошие урожаи. Из европейских огородных посадок хорошо росла фасоль, которую там садят в апреле-мае и в сентябре-октябре, и баклажаны. Баклажан у меня было много - почти круглый год. Другие европейские овощи не удавались, и я растил местные овощи. Из них русским несколько знакома, тапиока. Это - царица полей Малабарского побережья. Она играет едва ли не большую роль, чем картофель для бедных людей Европы. Ростки тапиока - рыхловатые палки длиною от трех до десяти и больше футов. Эти стволы, сложенные кучками в тени в январе месяце, сохраняют жизненность до апреля-мая - начала сезона дождей. Перед посадкой палки эти разрубаются на куски длиною дюймов в 10 и втыкаются неглубоко в землю. Через несколько дней почки на этих палках дают побеги, и под землей растут от двух до пяти съедобных корней. Родина тапиока - Южная Америка. Там ее что-то около 150 сортов, в Индии же - около 50. Некоторые сорта поспевают через 4-5 месяцев, большинство - через 8-10 месяцев. Корни похожи на нашу редьку, только вкус у них совсем другой и растут они не как редька - вглубь, а от ствола в сторону, параллельно поверхности земли. Внутри, как и у редьки, у корней белая съедобная часть, а сверху они покрыты толстой черной коркой. Некоторые ранние сорта развариваются через 10-15 минут и на вкус не хуже хорошего картофеля. Здесь больше садят грубые сорта, поспевающие в декабре-январе месяце. Корни очищаются от кожи, разрубаются на тонкие кружки и сушатся на солнце. Преимущество грубых сортов то, что их не так сильно портят крысы в земле и что они дольше сохраняются. Более нежные сорта в сухом виде хуже сохраняются. Даже мелко нарубленные кружки грубых сортов нужно варить час, а то и больше, и все же часто они остаются твердыми и надо иметь хороший желудок, чтобы их есть. Европейцы вообще тапиока не едят. Когда у меня на теле бывали ранки, я говорил своему помощнику: "Самуил, сегодня не вари тапиока, я поранился на работе". Мы оба знали, что когда у меня раны и я ем тапиока, то раны долго не заживают. При другой пище раны заживали быстро. Более похож на картофель - "келяня". Один посаженный клубень, как и картофель, дает около 10 штук, только "келяня" имеет всего один росток, очень тонкий и колючий, длиною в 6 футов. Это - вьющееся растение, продолговатой формы, и тонкая его кожа сдирается кружками, как береста березы. К вьющимся растениям принадлежат и "качиль" и "ямб" - овощи, которые я больше всего употреблял в пищу. Среди соседей я считался знатоком по выращиванию "качиля". Секрет успеха был в том, что почва была глубока, и я следил, чтобы дождь не смывал ее, как нужно ухаживал за посадками и не скупился на удобрение. "Качиль" тоже похож на редьку, но иногда он толще, кругловатой формы и весом в 20, а то и в 25 фунтов. Для посадки плод режется на квадратики дюйма три в поперечнике, которые и рассаживаются на расстоянии 3-4 футов друг от друга. Вьющийся росток достигает 15-20 футов длины и или заволакивает землю, как разросшиеся огурцы, или же для него надо ставить палки, и тогда он вьется по ним. "Качиль" можно варить и жарить. Он, как и картофель, белый, но очень вкусный и легкий для пищеварения. Временами я питался только им, даже тяжело работая, и прекрасно себя чувствовал. Выращивал я и еще два сорта овощей - "чена" и "чемпе". Оба эти растения особенные и особого вкуса с широкими и твердыми листьями, не требовательные к солнечному свету. В Европе и Америке их растят в кадках или горшках. Их имеется несколько пород. Корни-клубни съедобны и, как и другие овощи, они разнообразили мой стол. Опасаясь, что описание индийской растительности не для всех интересно, лишь коротко скажу о некоторых фруктах. Я садил бананы, ананасы, папайи, деревья джак-фрут, манго. Из плодовых деревьев, больше всего - кокосовые пальмы. У меня их было около 40, и я имел достаточно орехов, обеспечивавших питание жирами. Скорее, нежели кокосовые пальмы, начинают давать орехи деревья "кашу нат". Недостаток этих деревьев - боязнь огня. Даже небольшой огонь под этим деревом быстро портит его кору, и дерево умирает. Громадным злом в отношении фруктов и вообще, с которым я оказался не в силах бороться, является воровство. Бог не попускал меня оставаться без самого необходимого, но воровство бывало таково, что я всегда рассчитывал на потерю значительной части урожая. Некоторых посадок вообще нельзя было делать, так как воры, несмотря на то, что я бывал дома, чувствовали себя такими же хозяевами, как и я. Бывали случаи воровства пищи из горшков даже во время варки; воровали пуговицы от одежды, фитили из керосиновой лампы. Хорошо, что некоторых вещей, как, например, орудия для обработки земли и для работы с камнями, воры не брали. Особенно они охотились за деньгами. Денег, как и вообще чего-либо ценного, я не мог иметь дома и вообще не имел. Местной полиции, особенно в начале войны, было дано распоряжение строго следить за мной. Но против воров я никогда полицией не пользовался, представляя все суду Божию. Скоро я завел коров, так как растительность была бурная, особенно в период дождей, коровы же, давали молоко и навоз, помогая к тому же бороться с дикими зарослями. Все время оставался только частично разрешенным вопрос воды. Кроме трех небольших ям в скале, в одном месте взрывами был сделан бассейн с запасом воды на 3-4 месяца экономного пользования при заботе о сохранении от порчи. В очень многих местах Малабарского побережья то под слоем земли, то открыто - находятся большие массивы красного камня. Этот камень мягок, ноздреват, с выбоинами, плотно заполненными глиной. Он хороший материал для построек. Из массива вырубаются правильные продолговатые кубы, идущие на постройку стен. На моей вершине эти массивы оказались очень твердыми. Попробовав, каменщик отказался от вырубки кубов; мне же пришлось иметь дело с этими массивами при выравнивании места, копании фундамента или ям для деревьев. С большим трудом я наламывал иногда до 60 тачек в день такого камня и свозил в террасы. Вообще работы было много. Все больше и больше с вершины удалялись пни, камни, место выравнивалось и становилось более благоустроенным, культурным.
Самуил Главным моим сотрудником в Патали был Самуил. Впервые он появился у меня, как рабочий, при посадке местных овощей, вскоре после отъезда о. Мура в 1935 году. Совсем маленький, худощавый, говорливый, слабосильный, но шустрый, - он был одним из первых, с кем я начал говорить на местном языке "мальяла", понимая друг друга. Жить одному было невозможно, имея церковь, хозяйство и то уходя на почту и за покупками больше, чем за пять миль, то совершая поездки по Траванкору и отлучаясь на пять-шесть дней, то отправляясь в поездку по Индии, иногда на два-три месяца. Особенно трудно было работать и ходить за мелкими покупками и по разным делам, не зная местных условий и языка. Часто я совсем один совершал литургию, варил пищу, работал по хозяйству. Была нужда хотя бы в одном помощнике. По своему характеру я больше расположен к оседлой жизни, проводя время в домашней молитве, совершении литургий, в хозяйственных работах. Самуил был сравнительно хорошим помощником при совершении литургии, а также в разных церковных делах и нуждах. У него довольно большая религиозность, но сильна и тяга к миру. Видна была сильная борьба духовности с миром. Он говорил, что доктора американцы, с которыми он был в приятельских отношениях, нашли у него в груди дефекты постоянного характера от ушиба и неправильное сплетение кровеносных сосудов в одной стороне головы. Обычно, каждая простуда осложнялась у него воспалением легких, и он бывал близок к смерти. Раз он перенес оспу, которая не оставила следов на лице. В другой раз он был укушен в ногу змеей, по его словам большой, черной, толстой, вероятно питоном. 18 часов он пробыл без сознания, сильно вспух по самую шею; из его ноги вынули два змеиных зуба. Пролежав 11 дней, он все же поправился. Однажды, упав с велосипеда и порядочно ободравшись, он сдвинул чашку колена и ходил, не сгибая ноги, пока не пошел к костоправу, поставившему чашку на место. Обстановка, в которой нам пришлось жить, была не легкой, И церковные службы, и постройка церкви, и вообще всякие работы в одиночестве, требовали большого физического напряжения и силы духа. Кое-кто нам помогал, но все же жизнь была довольно жестокой. По христианскому учению все вокруг нас напоено Духом Божиим. В таинстве Св. Причащения, мы принимаем на себя Самого Христа. Около нас всегда наш Ангел Хранитель и мир злых духов. Люди сильной духовной жизни знают по опыту близость к нам этого мира. У меня такой опыт сильно связан с Самуилом. Очевидно, через него Господь хотел поведать о православии местному населению, с которым у Самуила большая связь. Во время воспаления легких он всегда рассказывал об явлениях ему Преп. Серафима Саровского, после чего он быстро поправлялся. Но вот как-то около Успения 1939 года он позволил себе нехороший поступок с исповедью и причастием. Сразу же после этого у него было украдено золотое колечко, его единственное состояние, и он так сильно захворал воспалением легких, что и он сам, и я очень боялись за его жизнь. Через 2-3 дня он вдруг поправился и рассказал, что во время болезни ему во сне явился Преп. Андроник, которого он узнал по иконе и грозно обличил его, указывая, что его нехороший поступок есть причина его болезни и утраты колечка. Сразу же, после этого явления, пришел Преп. Серафим Саровский, в противоположность Преп. Андронику принесший радость и мир. Преп. Серафим Саровский долго сидел на его постели, потом положил руку на больное место в груди и провел рукою по всему телу. После этого и последовало быстрое выздоровление. Однажды Самуил очень старательно начал искать по всему дому и в церкви какую-то иконку. Он говорил, что иконка маленькая и очень попорчена. Наконец, он нашел на треть сожженную иконку Св. Иоанна Златоуста. Самуил рассказывал, что первый раз Св. Иоанн Златоуст просто сказал, что в доме есть его иконка. Так как Самуил не мог ее найти, то, явившись второй раз, Святой сказал, что иконка есть, только очень испорченная. Найдя ее, Самуил говорил мне, что этот епископ два раза являлся ему, говорил об иконке и наставлял, чтобы он во всем слушался меня, особенно, чтобы исповедовался и причащался только у меня. Самуил очень любил всюду ходить и ездить и по делу и без дела. Наряду с религиозностью у него была склонность к коммерческим делам, к франтовству и нелюбовь к работе. Будучи дома, он, правда, не особенно хорошо, но приготовлял пищу, помогал в церкви, ходил за коровами, самую же простую работу по обработке земли, я так и не мог заставить его делать. Это очевидно шло против индусского правила - иметь только небольшой круг обязанностей. Долго живя вместе, мы с Самуилом выработали свой особый язык. В основе разговора был местный язык "мальяла". Но к нему мы прибавляли английские и русские слова. У нас была собственная грамматика и уже обязательно собственное произношение. Имея хорошую память, Самуил знал, что мне можно говорить и чего нельзя, что я пойму и чего не пойму. Вдвоем с ним мы бойко разговаривали, все отлично понимая, если же приходил посторонний и говорил на местном языке, то иногда я его понимал, иногда же приходилось звать на помощь Самуила. По-английски Самуил знал только несколько слов. Так как большею частью при совершении литургии в церкви он был моим единственным помощником, то Господи помилуй, подай Господи, Тебе Господи и Аминь, он выучился правильно, когда нужно, петь по-русски. Вечерню, утреню и другие службы я правил дома келейно, один. Песнопения литургии, как антифоны, Херувимскую, Верую, Милость мира и другие, в Потананурам мне перевели на язык "мальяла". Я пел их при Самуиле и говорил ему, чтобы он или научился петь, как я, или сам выдумал напевы. Самуил выбрал второе, - быстро скомпозировал свои напевы, и мы оба были довольны. Апостола, по моему указанию, он читал на своем языке по своей Библии. Слух у Самуила был неважный и музыкально он часто фальшивил, но у него, несмотря на его небольшой рост и худощавость, был очень сильный, резкий голос. Для характеристики Самуила и окружающих меня соседей, расскажу такой случай. Несколько дней подряд, одно время у меня работал сосед Джовель, обращенный в христианство из отверженных Лондонской миссией, крайне протестантской, расположенной у подножья моей горы. Как-то под вечер, он попросил у меня разрешение проповедовать с моей горы после работы. Я недоумевал, как он будет проповедовать, когда никого здесь нет, и ближайшие дома далеко под горой, за полверсты. Джеваль говорил обычным голосом, а вместо громкоговорителя был Самуил, с большим одушевлением исполнявший свои обязанности. Попроповедовав дня 2-3, проповедник обратился ко мне с вопросом: "Что мне сегодня говорить? Я сам не знаю". Я сразу же дал ему программу проповеди на сегодня и потом еще давал программу дня три, пока он у меня работал, и у него дело шло хорошо. Когда он окончил приходить ко мне на работу, Самуил решил продолжать проповедь один, но выкричав две-три фразы, он начинал сбиваться и кончал, так как очевидно один говорить не мог. Я спрашивал соседей, слыхали ли они проповеди с горы? Мне отвечали, что несколько дней в домах до реки, около версты, было слышно, потом же, говорили они, проповедник еще несколько дней начинал говорить, но что-то у него не выходило. Язык Малабарского побережья, мальяла, грамматически один из очень трудных языков. Говорят на нем около 40 миллионов. Мне рассказывали, что-то, что по-английски пишется на одной странице, на "мальяла" приходится писать на двух. Так например: наше "Мир всем" на языке "малъяла" - "нингельке елляворкум саматанам унданрнкате". Когда я старался усвоить их произношение и повторять слова "гха", мне говорили, что это не верно, и указывали в том же "гха" какие-то оттенки, которых я никак не мог уловить. У меня была мысль, выучить чему-либо капитальному Самуила; дать наше богословское образование, или послать в какую-нибудь местную школу. По своим сообразительности и памяти он мог бы приобрести большие знания, но его дефект - ветренность, отсутствие тренировки характера, необходимая для всякой регулярной работы. Отец Самуила, Давид, долго страдал от падучей болезни. О его работе не могло быть и речи - настолько он был бессилен. Кроме матери, были у Самуила и сестры - все младше него. Думая, как им можно помочь, я сказал однажды Самуилу, когда он уходил домой, чтобы все они молились Преп. Серафиму об его отце, прибавив, что и я тоже буду молиться. И я молился. Ровно через месяц ко мне пришли работать все родственники Самуила и сказали, что и Давид тоже очень хотел придти работать, но они его удержали. "Какой же он работник? - спросил я. - Ведь он же болен, не может работать?" Они мне ответили, что месяц тому назад, когда начали о нем молиться, ему стало лучше, припадки прекратились и он теперь здоров, но еще пока очень слаб, почему ему временно не надо работать. Очевидно, по выздоровлении первым желанием Давида было у меня кое-что заработать. Припадки больше не повторялись, но через два года Давид умер от водянки. Все родственники Самуила издавна были христианами, якобитами партии католикоса. По соседству с моей горой имелось несколько приходов якобитов, живших вперемежку с язычниками индусами, мусульманами, христианами разных церквей и сект. У родителей и родственников Самуила на семью было 1, 2, 3 акра; то есть все это был народ малоземельный и бедный. Среди моих соседей было много совсем безземельных, имеющих маленький кусочек земли, на котором стояла хата. Вследствие плохого питания, обычное явление - физическая недоразвитость детей. К таким недоразвитым детям принадлежал и мой Самуил. Он и его сестры не могли пить молока, так как с малолетства были от него отучены настолько, что, если теперь пили, то с опасностью возникновения немедленной тошноты. Присматривая за коровами и доя их, он со временем немного привык к простокваше. Его самая младшая сестра Мария, когда ей было 2-3 года, радовала своим здоровьем и красотой. Увидя ее после долгого перерыва, я поразился происшедшей с ней переменой. Она почти остановилась в росте, несмотря на свои 4-5 лет, выглядела пожилой. Очевидно, с молочной пищи ее перевели на малопитательную, тяжелую для ребенка, и она зачахла. Самуил много раз говорил, что хочет быть монахом и навсегда оставаться при мне. Но, однажды, митрополит Дионисий, посетив меня, сказал, что Самуил собирается жениться и просить у меня акра 2 земли. Когда я спросил Самуила собирается ли он уйти от меня, он категорически отрицал все, о чем говорил митрополит Дионисий. Я жалел его, оставляя одного на горе, и радовался, когда для него находились компаньоны, особенно ночью. Он говорил, что когда я с :ним, он ничуть никого не боится, одному же - и страшновато и скучно. Кончилось тем, что он начал у меня воровать или, вернее, так как все было в его руках, тащить все к себе. В то время я больше бывал на севере Индии, и дома хозяином был Самуил. Потом он стал просить землю и женился. До сих пор Самуил остается для меня загадкой.
Схимонах Константин Гештовт Другим моим сотрудником в Индии был схимонах Константин Гештовт. По его рассказам род Гештовтов идет из Прибалтийского края. Отец его - генерал, командовал в Петербурге Преображенским полком и умер в мирное время 41 года от роду. Сам он в первую мировую войну, оставив кадетский корпус, поступил добровольцем вольноопределяющимся в Дикую Дивизию. Прерванное образование и годы, проведенные молодым человеком на войне, да еще в Дикой Дивизии, наложили отпечаток на все последующие годы его жизни. В конце войны он учился в Севастопольской авиационной школе, но из-за начавшейся революции не окончил ее. В эмиграции, в Константинополе, он командовал английским военным ботом, был цирковым акробатом и т.д. Попав в Североамериканские Штаты, по его рассказам, он познакомился с героями борьбы против сухого режима, а в Голливуде бывал статистом на кинематографических съемках. Любил он рассказывать и о быте кинематографического мира. Говорил, что им был организован институт физической культуры; потом он был хозяином ресторана и, в это время, по его словам, у него произошел религиозный перелом... Тогда он все бросил и уехал в Европу для религиозной жизни. Он рассказывал, как вдвоем с одним французом, они без билетов ездили во Франции по железным дорогам в первом классе. При попытке переехать через Италию, он был арестован на границе, перевезен через страну и выпущен на другой границе для дальнейшего следования. Три года он был на Афоне, все время переходя с места на место. На Каруле он был пострижен в великую схиму. Потом три года путешествовал по Египту и какое-то время жил в Иерусалиме. Оттуда он писал мне о своем желании приехать ко мне в Индию. Его письмо о получении им визы в Индию и об отсутствии денег на дорогу не давало основания для ожидания его скорого приезда в Индию. Но уже через два дня после получения мною его письма, он сам явился на мою гору. Он рассказал, что в Иерусалиме у него кое-что было, но в Сирии его обокрали. До Багдада в Месопотамии он проехал всего лишь за один фунт, благодаря русскому шоферу. Там он гостил тоже у русских, и они помогли ему доехать до Персидского залива. От Персидского залива до Бомбея билет купил ему английский священник; от Бомбея до меня - русские. Он говорил, что всегда был независимым. Запросив своих знакомых в Пантелеимоновском монастыре на Афоне о нем, я получил ответ, что в братстве монастыря он не состоял и в Индию поехал по собственной инициативе. К трудовой и довольно суровой жизни в моем скитке он не подошел, и, уйдя, поселился за 25 миль от меня на юго-восток на Кулькутта Пара, кажущейся с моей горы, как церковь с высокой колокольни. Эта гора находилась уже в государственном лесу, высотой была с половину моей горы, но с еще более крутыми склонами и подъемом. Небольшая площадка на вершине окружена скалами, которые легко было бы превратить в сплошную ограду. Тут же высоко подымается к небу скала, как громадная сигара, одним концом воткнутая в землю. На вершине горы, в скале - плоское углубление с сажень в поперечнике, в котором стоит дождевая вода. Если спуститься под гору, даже в сухое время можно брать воду, сочащуюся из земли. Близко от горы опушка леса, и, если крикнуть громко, слышно в 2-3 ближайших одиноких домах, но кругом царство диких животных. Первые дни о. Константин спал под скалой - в прежнем логовище пантеры, заставив ее искать себе другое убежище. Он рассказывал, что видел медведя, стряхивавшего с дерева яблоки на склоне его горы. Однажды медведь пришел на его вершину. "Тощий, жалкий, он постоял против меня, - говорил о. Константин, - мы посмотрели друг на друга, и потом он ушел". Отец Константин любил ходить ночью не только около своей горы, но и повсюду. Ночью больше опасности быть укушенным змеей, и рекомендуется не ставить ноги, не видя что под нею. Но о. Константин верил, что Бог его хранит, и до времени все было благополучно. Просыпаясь рано утром, я несколько раз видел у себя на скале спящего о. Константина, пришедшего ночью. Проведя у меня день, он часто ночью отправлялся домой. Время, проведенное о. Константином на Кулькутта Пара, было единственным временем, когда я был им очень доволен. Индусы с восторгом начали говорить, что русский монах один поселился среди диких зверей, и что это действительно нечто небывалое. В сущности, мы много говорим и пишем, чтобы влиять на других, но это - только слова. Совсем другое, когда параллельно со словами идет сильное дело. Это один из секретов влиять на чужую психологию. Жизнь о. Константина была суровой, но, если бы он был постоянен в ней, все бы наладилось и было бы не плохо. С помощью соседей была построена ему хижина, помогали ему с питанием, но он не выдержал характера и стал больше, чем нужно, ходить по гостям. В одну из таких отлучек его хижина была сильно обворована. Тогда он ее сжег и сначала поселился на другом месте, а потом ушел вглубь леса, к первобытным людям, каникаренам. Даже по сравнению с бедными индусами, каникарены стоят на очень низкой ступени цивилизации: мужчины и женщины ходят совсем голые; не имея элементарной медицинской помощи, взрослые и, особенно, дети умирают в большом количестве, когда их легко можно было бы спасти. Этим и занялся о. Константин. Он начал ездить по городам Индии, сначала собирая деньги на каникаренов; потом стал собирать на постройку русской церкви. В какой город я ни приезжал, мне говорили, что был о. Константин и собирал на русскую церковь. Вряд ли много получили от него лесные люди - каникарены; церковь же даже не начиналась строиться. Как и за мной, за о.Константином также следила полиция. В лес он ушел отчасти для того, чтобы полиция оставила его в покое. Посланному и в лес полицейскому, якобиту Матвею, о. Константин не сильно, но все же разбил афонским монашеским железным жезлом голову. С Матвеем они сразу же примирились и даже стали друзьями; однако полицейский инспектор, узнав об этом, поднял дело в суде. Дело было прекращено англичанином, резидентом Траванкора. При борьбе в то время Индии за свою независимость, англичане сочувствовали таким инцидентам. Во время войны и после нее, о. Константин жил в палатке, около Бомбея, на краю военного аэродрома. Подружившись с американцами и оказав им некоторую помощь в работе, он получил от них в подарок, по Окончании войны, сначала большой, хороший грузовой автомобиль, а затем небольшой аэроплан, на котором он и летал по Индии. Там я его и оставил, уезжая в Америку. Отец Константин знал около 10 разных языков, был немного художником - рисовал картины, писая стихи. При о. Константине у меня были такие случаи со змеями. Однажды я служил литургию, а о. Константин был псаломщиком. У церкви были невысокие каменные стенки, первой стройки, кое-как сложенные. Фута на 4 от земли на них спускалась крыша из кокосовых листьев. Вдруг я и о. Константин увидели большую зеленоватую змею, ползущую по северной стене в алтарь. Она проползла на заднюю стену алтаря и по одной из продольных балок, на которых лежала крыша, поползла в сторону престола, перед которым я предстоял. Это было делом о. Константина заняться ползущей к священнику змеей, но он просто с любопытством смотрел, что я буду делать. Служба подходила к Херувимской, я не считал себя в праве убегать от престола или воевать со змеей и продолжал служить. Змея подползла совсем близко ко мне, так что, приподнявшись, я мог бы достать ее рукой. Мы посмотрели друг на друга, змея повернула обратно и ушла той же дорогой, которой и пришла. По стропилам крыши я заметил ее длину и после службы смерил. Она была ровно 7 футов. Второй случай. - Несколько позже у меня была собака - Джапан. В темноте тропического вечера, освещая дорогу фонарем, мы с Самуилом вошли в церковь и прошли в алтарь. Церковь была все та же, без дверей; справа, в одном месте, вообще не было стены, так что входить в нее мог кто угодно. В правом углу алтаря, на каменном столе лежал чемодан с церковными принадлежностями для литургии. Раньше нас в алтарь забежала собака - Джапан, и послышалось сильное шипение. Когда-то у нас была большая черная корова, и она иногда шипела. Я сказал, что Джапан шипит, как корова, но Самуил ответил: "Это не Джапан шипит, а змея и очень худая. Если ее побеспокоить, она бросится вслед, чтобы ужалить, и она очень ядовитая". Направив свет электрического фонаря за чемодан, я увидел свернувшуюся змею, длиною в 7 футов. Я остался молиться в церкви и, посмотрев еще раз за чемодан, змеи не увидел. Очевидно, мы ее потревожили и она ушла. Некоторое время спустя, Самуил сообщил мне, что вблизи моего скитка, его родственник Куты был ужален коброй. Первый раз я увидел Куты вместе с Самуилом, когда они пришли сажать овощи. Оба они были худощавые мальчуганы лет по 10-11. Указывая на Куты, Самуил сказал, что он уже 3 года женат. Детей, конечно, у него не могло быть, но прошли года, Куты возмужал и у него родилась дочь. Событие, о котором мне рассказал Самуил, произошло так. Рано утром, Куты вел партию рабочих в 14 человек на участок горы, рядом с моим. Куты шел в середине. Когда он поравнялся с моим скитком, его ужалила большая кобра в ногу. "Что же делает Куты?" - спросил я. "Он сидит с рабочими", - ответил Самуил. Я посоветовал передать Куты, чтобы он шел домой и что-нибудь предпринял, иначе может быть плохо. Но Куты ответил, что это ничего особенного, но в полдень все же ушел домой. Поздно вечером я услышал сильный плач со стороны домов, где жил Куты и родные Самуила. Оказалось, что в 10 часов вечера Куты умер и сразу же сильно вспух. Однажды о. Константин, не знаю как, достал змею, выломал у нее ядовитый зуб и носил с собою в Бомбее к ужасу дам. Не будучи священником, о. Константин сначала у себя на горе, а потом и в Бомбее служил литургию, исповедовал и причащал русских и Самуила. При полной религиозной свободе в Индии я мог только наложить на него небольшую епитимию, которую он выполнил, а русским я сказал, что о. Константин никакой не священник и не может совершать литургию. Был в Индии и другой схимонах - Гавриил, тоже из русских немцев, который тоже служил литургию, но я рад, что с ним мне не пришлось встречаться. Однажды ко мне на гору пришел Самуил и сказал, что о. Константин ходит на руках. Я спросил: - "Далеко ли он может идти?" Самуил, как бы обидевшись, ответил: "Ну что далеко? Ходит, как и на ногах, сколько угодно"... Как-то раз мы с о. Константином на севере Траванкора крестили дочь казака Юрьева. По окончании крещения и трапезы один из наших черных компаньонов сказал, что ребята в большом восторге от о. Константина. "Плавает - говорил он - как рыба". Судьба о. Константина оказалась печальной. Через три дня после западного Рождества 1956 года я прочел в нью-йоркской газете "Новое Русское Слово" сообщение о гибели русского "священника" в Бомбее, Константина Гештовта. В сообщении было много неправильностей, но сущность дела такова. 25 декабря 1956 года о. Константин, прогулки ради, взяв с собой компаньона, полетел над Бомбеем. Он ударился о громадный пассажирский аэроплан, летевший из Карачи. У пассажирского аэроплана были повреждены пропеллер и руль и испорчен мотор, о который как раз ударился аэроплан о. Константина. Но, несмотря на эти повреждения, пассажирский аэроплан долетел до аэродрома и благополучно спустился; аэроплан же о. Константина, объятый пламенем, на глазах сотни зрителей, упал камнем в море. Вспоминая психологию о. Константина, я думаю, что из любви к сильным ощущениям, он направил свой аэроплан на перерез пассажирскому. Момент пересечения дорог - какая-то доля секунды; притом один аэроплан мог пойти выше, другой - ниже. Практически - риск небольшой, но, очевидно, такова была воля Божия. Если бы удар в пассажирский аэроплан был нанесен в какое угодно другое место, наверно и пассажирский аэроплан погиб бы, мотор же задержал удар небольшого аэроплана. Так ярко, красочно и безалаберно закончилась жизнь о. Константина, как ярко, но безалаберно протекала она. Будучи постриженником Афона, он, видимо, совершал свое монашеское правило. Другое доброе, что у него было, - это то, что он никогда и нигде не стеснялся своего монашеского одеяния, бороды в длинных волос. Своеобразная, но несомненная религиозность у него была. Теперь он на суде Господа. Читать дальше
